На главную страницу сайта
Полоса газеты полностью.

РЕКВИЕМ КУЛЬТУРЕ ИДИШ


Михаил КОРДОНСКИЙ "Тиква"

Когда я был маленьким, меня возили на лето к родственникам в Бердичев. Это начало 50-х годов, времена еще сталинские, потом хрущевские. Там я попадал в среду языка идиш.

В Одессе на идиш говорили только бабушки и дедушки, да и им очень часто приходилось переходить на русский, чтобы объясниться с детьми и с нами — внуками. Использование языка бабушками и дедушками зависело от темы разговора. О погоде, еде и родственниках говорили на идиш. Но в наш дом (в подвал на Успенской, 41, напротив обувной фабрики, где работали родители) входил новый быт. Входил не в виде парторга или агитатора, хотя и такие бывали, но их влияние на беспартийную (а партийных у нас в семье вообще не было) бабушку было незначительно (для тех, кто меня знает или читает, уточняю, что я ровно в эту бабушку характером и пошел).
Новый быт входил через ОБСТАНОВКУ — этим словом в Одессе называли мебель и другие предметы большого размера, которые должны стоять в квартире. Например, печь — она у нас в подвале была дровяная, с плитой для готовки.
Итак, появлялась новая ОБСТАНОВКА. Возможно, какие-то мудрецы и знали названия этих вещей на идиш, но только не моя бабушка. Но главное не предметы, а то, что из некоторых из них исходило. Холодильник и пианино еще так сяк (хотя я точно помню, что гамма на идиш и есть гамма), но радиоприемник и телевизор? Слов таких бабушка не знала, потому именовала их именами собственными: "Саратов", "Минск" и "КВН".
Следующее поколение, родители, между собой говорили на идиш тогда, когда надо было, чтобы разговор не поняли дети. Все же частично мы понимали, потому секретные фразы родители пытались произносить очень быстро.
В Бердичеве все было не так. Вышеупомянутых образцов высоких технологий в квартире дедушки Бураха и бабушки Тани (на самом деле это сестра моей бабушки и ее муж, но я их так называл), а также у их коммунальных соседей не было вообще. Продукты хранились в погребе и сарае, хотя, в основном, закупались на базаре каждый день и собирались на собственном огороде, — пустырь за двухэтажным каменным домом был поделен на личные участочки.
Из средств массовой информации была только радиоточка, да и ту включали только на прогноз погоды. Поколение моих родителей — тетя Ася — дома тоже говорила только на идиш, опять-таки, за исключением случаев, когда я не мог что-то сложное понять, и для меня приходилось переводить. Тетя Ася была весьма грамотный человек в русском языке: она работала секретарем-делопроизводителем в Райавтодоре — то есть на предприятии, ремонтирующем районные дороги. Но дома о работе не говорили.
Естественно, в семье соблюдали Субботу, дедушка Бурах ходил в синагогу, иногда брал меня с собой и там вел степенные беседы на идиш с умными старцами. Это был мир XIX века, эти люди родились при Александре III и Николае II, а некоторые, может, и крепостное право помнили.
Дедушка Бурах ворчал на молодежь за неграмотность, вспоминал времена, когда в Бердичеве была своя городская газета на идиш. Но ворчал не очень злобно, так как ему тут же вспоминали объективные обстоятельства. Многие из младшего поколения начинали учиться в еврейской школе на идиш, но началась война... Выжили те, кто убежал, попал в эвакуацию. Тетя Ася и моя мама выжили в эвакуации в Узбекистане. Какой уж там идиш? Кое-что по-узбекски мама помнила. А после войны
и школ на идиш уже не было.

Особенные разговоры были у дедушки Бураха с моим папой. Папа — инвалид детства (хромой), не воевал, а работал на кожевенных и обувных заводах в тылу. Но еще до войны, в 1934 году, он поступил в Киевский кожевенный техникум. Он и в институт после техникума поступил, но ровно весной 1941 года, так что так и остался без высшего образования. В техникуме было три отделения: русское, украинское и идиш. Поступление на идиш папе было гарантировано на основании знаменитой пятой графы в паспорте. Именно так, а не потому, что папа был по тем временам образованный человек: он до техникума окончил ФЗУ — фабрично-заводское училище. Но на отделение идиш евреев принимали даже неграмотных... Впрочем, я неточно выразился, неграмотных евреев не бывает, но и папа так выражался — в качестве как бы ругательства, имея в виду евреев, ничего не понимающих в кожевенном деле.
Дедушка Бурах пенял папе на то, что тот не пошел учиться на идиш. Папа хотел на русское отделение, а туда был очень большой конкурс, и большинство абитуриентов были не то что с ФЗУ — бери выше — с "семилеткой", то есть с первым уровнем общеобразовательной школы (которая в СССР фактически скопировала и наследовала систему классического образования русской гимназии). По этому конкурсу папа на русское отделение не прошел. Но по большому блату (кто-то из дальних родственников — потомственных кожевенников — работал в техникуме преподавателем) папу пристроили на украинское отделение. Для папы это был терпимый компромисс. Но дедушку Бураха он не устраивал.
— Но как, — говорил папа дедушке Бураху после какой-то рюмки водки, — как я скажу на идиш анизотропность?
Через какое-то время, иногда долгое — до следующего приезда папы в командировку на Бердичевский кожзавод, — дедушка Бурах вооружался аргументами для бесконечного диспута.
— Это ученое слово у нас на кожзаводе никто не говорит. Они говорят по-русски тянучесть, а это можно на идиш сказать... (так-то — как точно, я не помню). — Разве у нас на кожзаводе, — говорил дедушка Бурах, — работают не евреи? Почему ты с ними не можешь говорить по-человечески? У нас на кожзаводе гои только грузчики и парторг, зачем тебе с ними говорить о качестве кожи? И неужели умные евреи не написали для вашего техникума учебников на идиш со всеми этими умными словами? И так что, так они не подумали о том, как сказать на идиш твою анизотропность?
— Это в Бердичеве на кожзаводе все евреи, — отвечал папа. — А я работаю на одесской обувной фабрике. У меня директор — украинец, начальник цеха — грек, штамповщики — русские, а механик — так вообще цыган. А как бы я работал в войну? Башкиры в Уфе между собой говорят по-башкирски, а о работе только по-русски. А как бы я учился на курсах повышения квалификации в Москве? Если бы я не окончил эти курсы по оптимальным методам раскроя, я бы не зарабатывал, сколько сейчас, и мы бы не смогли купить Мойше пианино...
— Так зачем же ты учился на украинском? — начинал сдавать позиции дедушка Бурах.
— На украинском, — отвечал папа, — тоже есть умные люди, и они, может быть, иногда умнее евреев. У них в учебниках и на лекциях все нужные для работы вещи называются по-украински теми же словами, что по-русски. Штамп — он и по-украински штамп, он и на идиш штамп, а тянучесть — она так и будет тянучiсть.

Нас, самое младшее поколение, эти диспуты не касались. Старики махнули на нас рукой от безнадежности. Идиш мы понимали дома, и то на самом простом уровне, а между собой общались только по-русски. Даже если дворовая компания оказывалась чисто еврейской, хотя такое случалось редко. Все равно по-русски, и это внутри компании, что же говорить про весь двор, улицу, другие улицы, другие районы? В Бердичеве было очень много украиноговорящих детей, по моим воспоминаниям — не меньше трети. Естественно, все мы абсолютно без напряжения понимали украинский язык, понимали гораздо полнее и точнее, чем идиш. В пределах детского общения, конечно, однако, пользуясь уже своими нынешними знаниями по педагогике, могу утверждать: общение детей возраста 5-10 лет беднее взрослого, в основном, по лексике, но всеми тонкостями самого языка (а не набора слов) дети в этом возрасте владеют уже полноценно.
Так вот, мы говорили по-русски, а нам отвечали по-украински, и так мы общались, и это ощущалось как совершенно естественное состояние. Точно то же самое происходило со взрослыми: украинцы говорили по-украински, а русские И ЕВРЕИ отвечали им по-русски.
Стоит ли добавлять, что все население Бердичева, независимо от возраста и национальности, знало и иногда использовало несколько слов на всех бытующих, в том числе идиш, языках? Но эти слова не для газеты.
Вернемся, однако, к мейнстриму нашего разговора, к языку идиш и его бытованию. Журнал "Советиш геймланд" — единственное тогда в СССР издание на идиш — подписывали один на 7 (кажется, или 9, уж забыл) семей — всех обитателей этажа, состоящего из двух коммунальных квартир. Читали его вслух, собираясь на большой кухне. Дело в том, что хотя все говорили на идиш, но читать на идиш могли далеко не все. По моим воспоминаниям — не более трети. Писать на идиш не мог почти никто. То есть несколько слов, возможно, могли, раз читать умели, но вот что я помню точно: записки для домашних типа "не забудь купить хлеба" оставляли друг другу по-русски. Это в семье, состоящей, в основном, из пожилых людей, говорящих почти исключительно на идиш. Все, как я уже сказал выше, в совершенстве понимали украинский и ВСЕ УМЕЛИ ПИСАТЬ ПО-РУССКИ! И читать, и понимать, и говорить с характерным акцентом, естественно, но полноценно и на любые темы. Народ книги, однако, — неграмотных евреев не бывает. Вероятнее всего, в синагоге кое-кто кроме самого раввина понимал и иврит — язык религии, язык веры, язык предков. Русский же был языком общей культуры и проявлялся на всех ее уровнях.

Так умирал идиш. Живой язык — язык общения тогда еще миллионов людей. И ведь никто не запрещал на нем говорить. Сталинские времена были жестоки и беспощадны, но что-то я не встречал в антисталинских источниках, чтобы кто-то называл их глупыми. Глупо пытаться запрещать людям говорить на любом языке у себя дома. Да и на улицах и Бердичева, и Одессы тогда не редкость было услышать идишскую речь. Никогда не слышал, чтобы за это кого-то в ГУЛАГ отправили.
Но язык не только средство бытового общения. Он средоточие существования и развития культуры. А культура это такая странная вещь, она существует только в развитии. Это не египетская пирамида, нет у нее вечности. Культура пирамиды сейчас — это субкультура египтологов, которые между собой общаются отнюдь не на древнеегипетском языке. А язык — он или одно из двух: или развивается, усложняется, или умирает. Когда на языке культуры перестают работать школы и другие учебные заведения, исчезает сословие преподавателей, прекращают выходить издания, ставиться спектакли, сниматься фильмы, а значит — перестают писать журналисты, писатели и драматурги, тогда культура вырождается, и язык на некоторое непродолжительное время превращается из языка культуры в арго бытового общения. Это время — умирание живого и, возможно, — появление, возможно — величественного, но мертвого памятника. Собственно, часть культуры перестает существовать. И это печальная участь не только для этой культуры, но и для всей мировой, теряющей часть самое себя. Развитие — это усложнение, а всякое упрощение, в том числе потеря или омертвление части, — это элемент деградации. В особенности эта потеря, деградация сказывается на географически близлежащих, соседствующих культурах...
Я видел все это своими глазами — тогда, в 50-х, в Бердичеве. В городе, где когда-то жили и творили Менделе Мойхер Сфорим, Шолом-Алейхем и... русский писатель Василий Гроссман. Я даже участвовал в этом умирании, отказываясь говорить, читать и писать на идиш. Ведь в детстве освоить что один язык, что три или пять для ребенка даже средних способностей нетрудно. Теперь мне за это стыдно. Но поздно.

Полоса газеты полностью.
© 1999-2025, ІА «Вікна-Одеса»: 65029, Україна, Одеса, вул. Мечнікова, 30, тел.: +38 (067) 480 37 05, viknaodessa@ukr.net
При копіюванні матеріалів посилання на ІА «Вікна-Одеса» вітається. Відповідальність за недотримання встановлених Законом вимог щодо змісту реклами на сайті несе рекламодавець.