ДАЙДЖЕСТ

ТРОЕ

Евгения ИВАНОВА "Лехаим" (www.lechaim.ru)

Владимир Жаботинский любил использовать сюжет, как бы взятый из задачника по арифметике: из пункта А одновременно вышли и так далее... Именно так построен его роман "Пятеро", где представители младшего поколения семьи Мильгромов, покидая отчий кров, двигались каждый в своем направлении. Их судьбы пересекаются с судьбами одесситов, среди которых начиналась жизнь Жаботинского…
В пункте А, каковым была редакция газеты "Одесские новости", сошлись судьбы Владимира (Зеева) Жаботинского и Николая Корнейчукова (который стал известен как Корней Чуковский). Но был и еще один, третий герой, который тогда же вышел из той же точки.

В "Повести моих дней" Жаботинский так вспоминал об их триумвирате: "Когда мы входили с ними в кафе, соседи перешептывались друг с другом: может, было бы лучше, если бы мы не слышали, что они шептали, но, поверьте мне, они пели нам дифирамбы, и Кармен подкручивал кончики своих желтых усов, Чуковский проливал свой стакан на землю, ибо его чрезмерная скромность не позволяла ему сохранить спокойствие духа, а я в знак равнодушия выпячивал свою нижнюю губу, хотя и знал, что в этом не было надобности, — она и без того была достаточно выпяченной от природы"…

Одесский журналист Лазарь Осипович Кармен (Коренман, 1876-1920) давно и прочно забыт, о нем вспоминают разве что как об отце знаменитого кинооператора Романа Кармена. Главной причиной забвения стала ранняя смерть, и хотя друзья и родственники два-три раза переиздали его рассказы, поместили несколько мемуарных очерков о нем — эти издания не смогли актуализировать его творчество. Отчасти это удел всех журналистов, деятельность которых полностью подчинена злобе дня, и бесполезно сетовать на это. Но для истории журналистики небесполезно воcкресить судьбы этих людей, и среди них — Лазаря Кармена, далеко не последнего среди журналистов, начинавших свой творческий путь в Одессе.

Имя героини оперы Ж. Бизе несомненно было выбрано по созвучию с собственной фамилией, а известность в читательских кругах компенсировала его гендерную нестыковку с тем, кто подписывал им свои фельетоны. В одесских газетах было принято подписываться звучными псевдонимами. Как писал Дон-Аминадо, "Лоэнгрин, Барон Икс, Железная маска, Незнакомец… — все это тоже было данью времени, эпохе, условным требованиям литературной моды и тогдашним российским нравам".

Вслед за М. Горьким Кармен открыл для себя тему одесского "дна", он вошел в историю журналистики как бытописатель обитателей порта. "Никто с такой силой, — вспоминал позднее Валентин Катаев, — еще не рисовал картину знаменитых одесских катакомб, которые во времена Кармена назывались каменоломнями: там в нечеловеческих тяжелых условиях добывался камень ракушечник, из которого построен город. С не меньшей силой изобразил писатель в своем рассказе "Мурзик" так называемые "беспорядки" в одесском порту, когда на рейде стоял легендарный броненосец "Потемкин". Как и ранние очерки Горького, репортажи Кармена написаны в романтическом духе. Да и сам журналист в душе всю жизнь оставался романтиком. Корней Чуковский так описывал своего друга, "талантливого сотрудника одесских газет" в воспоминаниях о "потемкинских" днях: "Кудрявый, голубоглазый, румяный, сентиментальный, восторженный, он бросается меня обнимать… Я разделяю его энтузиазм вполне. Он близко связан с рабочими одесских предместий. В порту у него много друзей среди "босяков" и грузчиков".

А так описал Кармена в своем романе "Пятеро" Владимир (Зеев) Жаботинский, правда, не назвав имени: "Один из них был тот самый бытописатель босяков и порта, который тогда в театре сказал мне про Марусю: котенок в муфте. Милый он был человек, и даровитый; и босяков знал гораздо лучше, чем Горький, который, я подозреваю, никогда с ними по-настоящему и не жил, по крайней мере, не
у нас на юге. Этот и в обиходе говорил на ихнем языке — Дульцинею сердца называл "бароха", свое пальто "клифт" (или что-то в этом роде), мои часики (у него не было) "бимбор", а взаймы просил так: нема "фисташек"?.. Его все любили, особенно из простонародья. Молдаванка и Пересыпь на его рассказах, по-видимому, впервые учились читать; в кофейне Амбарзаки раз подошла к нему молоденькая кельнерша, расплакалась и сказала: — Мусью, как вы щиро вчера написали за "Анютку-Б-же-мой"…

Кармен и Жаботинский занимали в газете "Одесские новости" прочное положение, а Чуковский был еще в начале своего литературного пути. Судьбу его во многом определил Жаботинский, по совету которого Чуковский в 1903 году поехал корреспондентом в Лондон. Именно там произошло его окончательное самоопределение как критика.

И Кармен, и Жаботинский писали Чуковскому в Лондон, но если Жаботинский писал ему как наставник, то тональность Кармена была приятельской. Прежде всего, его письма рисуют обстановку в редакции, которая, как это свойственно провинциальным газетам, была своего рода ансамблем солистов. Каждый из журналистов считал себя и свою рубрику наиболее важной и зачастую относился к своим коллегам совершенно в духе пушкинской формулы — "мы почитаем всех нулями, а единицами — себя".

Самое интересное в этих письмах — сама личность Кармена, которая раскрывается необычайно ярко во всей своей необыкновенной открытости, наивности и чистоте. К сожалению, ответные письма Чуковского, скорее всего, утрачены, — архив Лазаря Кармена до нас не дошел. Для современного читателя довольно необычным и, добавим, до некоторой степени поучительным может показаться сам строй этих писем, романтическое отношение к своей невесте, которой предстояло в будущем стать его женой и пережить с ним все трудности и превратности журналистской судьбы. Эти драгоценные штрихи дополняют расхожие представления не только об одесситах, но и о журналистах начала века, среди которых еще встречались подобные романтики…

Узнаем мы из этих писем и подробности, касающиеся Жаботинского (такие синхронные биографические свидетельства о нем — большая редкость). "Володя сейчас в Италии, — писал Кармен Чуковскому осенью 1903 года. — Он должен скоро приехать. Но я отношусь к его приезду довольно холодно. Я и он — два противоположных полюса. Некоторые обстоятельства показали мне, что он типичный мещанин и человек черствый и бездушный и с большим самомнением. Я ничего не имею против его самомнения, Б-г с ним. Но он душит тебя. Временами он больно наступает тебе на мозоль и дает тебе понять, что ты ничтожество, а он гений. Но Б-г с ним".

Это письмо было написано во время пребывания Жаботинского в Риме, куда он поехал сразу после 6-го Сионистского конгресса в Базеле, проходившего 9-23 августа по старому стилю, Жаботинский пробыл тогда в Риме до ноября. Пребывание на конгрессе, встреча с Теодором Герцлем многое изменили в его жизни, он отходил и от прежних своих тем, и от старых друзей. Чуковский недоумевал по поводу критических нот по адресу Жаботинского, которые появились в письмах Кармена. 22 августа 1904 года он записал в дневнике: "От Кармена получил письмо. Опять жалуется на Altalen'у. Что это значит — не пойму".

Причиной обиды стал один из фельетонов Жаботинского, о котором он позднее вспоминал в "Повести моих дней": "Однажды я назвал себя и всех остальных своих собратьев по перу черным по белому "клоунами". Статья была направлена против одного журналиста из конкурирующей газеты, человека достойного, спокойного и безликого, не умного и не глупого, анонима в полном смысле этого слова, который стал для меня своего рода забавой и над которым я потешался при всякой возможности и без всякой возможности, просто так. Однажды я обратился к нему прямо и написал: разумеется, без причины и нужды травил я тебя и буду травить, потому что мы клоуны в глазах бездельника-читателя. Мы болтаем, а он зевает, мы желчью пишем, а он говорит: "Недурно написано, дайте мне еще стакан компоту". Что делать клоуну на такой арене, как не отвесить пощечину своему собрату, другому клоуну?".

С иронией о профессии журналиста он писал и в своей постоянной рубрике "Вскользь". Эти публикации задели Кармена, он писал Чуковскому: "Я — не рыжий. Если бы я на минуту подумал или пришел к убеждению, что я рыжий, я бросил бы работу. Я задумал большое дело. Я хотел широко осветить, как никто, это темное царство… А одна модная артистка, вся сотканная из лучей, звуков и молитв, говорит мне: "У вас, Кармен, хорошие струны, но зачем вы занимаетесь гнилью? Пусть гниет. Оставьте ее". Как ты думаешь — оставить ее — гниль эту самую, или иначе все, что в слезах и обливается кровью?! Да отсохнет моя десница, если я ее оставлю!.. Не привыкла публика к смелым и правдивым фельетонам, но надо ее приучить"…

В точке, именуемой Одесса, Чуковский, Жаботинский и Кармен были и оставались друзьями, несмотря на все разногласия. И не случайно один за другим перебрались они в Петербург. Жаботинский свой отъезд связывал с историей, которая произошла у него в театре с приставом Панасюком, вот как описал он ее в "Повести моих дней": "Не только в городском театре, но и в остальных одесских театрах у меня было постоянное место в первых рядах партера. В тот вечер Панасюк не узнал меня, когда я поднялся со своего кресла во время антракта в Русском театре. Он остановил меня у выхода и заревел как бык: "Почему ты пролез вперед?". У меня было лицо подростка, и одет я был по-цыгански (то, что теперь называют за границей "в стиле богемы"), — согласно полицейской мерке место мое, как видно, было среди студентов на галерке, а не здесь, внизу, среди городской знати. Я оскорбился и ответил ему. Вокруг нас собралась толпа. Жандармский генерал Бессонов, начальник охранного отделения, которого я встречал некогда в тюрьме, привлеченный криками, подошел и обратился ко мне с наставлениями. Я и здесь не полез за словом в карман. По прошествии нескольких дней я получил повестку: явиться к градоначальнику графу Шувалову.

Я надел свой парадный костюм, как это было заведено в те времена, — тот самый черный редингот, достававший мне до щиколоток, который я заказал в честь премьеры своей пьесы, и стоячий воротничок, врезавшийся мне в уши, и отправился в крытой пролетке во дворец градоначальника. Перед отъездом я сунул свой паспорт в один карман, а в другой положил весь капитал, оказавшийся в наличии дома, около 30 рублей, и, подъехав к дворцу, велел извозчику ждать меня. Аудиенция была назначена на 11 часов, а в полдень из Одессы отходил прямой поезд на север. Я собрал дома также свой чемодан и вручил его одному из своих друзей, чтобы он принес его к этому поезду. Беседа моя с правителем города была очень краткой. "Он всегда рычит, — сказал Шувалов, показав на Панасюка, который стоял перед нами, вытянувшись в струнку. — Говоря со мной, он тоже рычит. Мы уведомим вас еще сегодня о том, какое наказание мы наложим на вас". Я вышел, вскочил в пролетку и помчался на вокзал. Купил билет до Петербурга. Друг не поспел с чемоданом к отходу поезда, и я отправился в двухдневную поездку без мыла и зубной щетки".

Так Жаботинский перебрался в Петербург, где включился в работу журнала "Еврейская жизнь". В 1905 году отбыл в Петербург и Чуковский, но для него сотрудничество в "Еврейской жизни" стало лишь эпизодом. В 1906-м приехал и Кармен с женой. Этот переезд сыграл в судьбах наших героев далеко не одинаковую роль: Чуковский стал в столице одним из известных и влиятельных литературных критиков, а Кармен, который в Одессе когда-то "гремел", напротив, как-то потерялся. Он так и остался приверженцем романтического стиля, повествований с душераздирающими сюжетами. Но то, что на страницах одесских газет находило отклик, в Петербурге его не получило. Вдобавок Кармен утратил то, что можно было бы назвать "своей темой", и потому составить имя на новом месте ему не удалось. Он общался в эти годы с известными писателями, его портрет попал в альбом "Галерея современных писателей" (СПб., 1910), но печатался он, в основном, в маргинальных, хотя и имевших большие тиражи журналах, таких, как "Пробуждение", "Новое слово", "Журнал для женщин" и т. п.

8 марта 1909 года Чуковский записал в дневнике о своем визите к Кармену: "Он был и в Палестине, и в Константинополе, но говорить с ним не о чем. Как с гуся вода. "Дам я, понимаешь ли, картинку!" — это на его языке называется "написать очерк". Я спрашиваю: ну что же Палестина? — "А это, понимаешь ли, пальмочка, пилигримчик и небо голубое, как бирюза". Мне стало безнадежно".

И только в Одессу Лазарь Кармен по-прежнему наезжал как триумфатор, о чем вспоминал Валентин Катаев: "Я тоже, будучи еще гимназистом и разнося свои незрелые стишки по редакциям одесских газет, однажды увидел Кармена. Он уже в то время был известным столичным писателем, приехавшим в свой родной город и зашедшим повидаться со своими бывшими товарищами — хроникерами и репортерами. Вижу мрачную редакционную комнату с огромным столом, за которым обычно наскоро писали на узких полосках бумаги свои материалы человек десять низшей газетной братии. Писали они, макая перья в общую чернильницу, толкая локтем друг друга, ставя лиловые кляксы, не снимая потертых пальто и шляп. Комната была наполнена табачным дымом, запах которого смешивался с тем особым запахом керосина, типографской краски, светильного газа и еще чего-то, свойственного лишь газетным помещениям. Кармен был окружен кольцом своих бывших коллег, взиравших на него как на некоего небожителя, — с чувством любви, восторга и гордости, с легким оттенком печальной зависти. Шутка ли? Столичный писатель, звезда! А ведь был таким же, как они"…

Чуковский и Кармен жили в Куоккале — дачном пригороде Петербурга. От этого времени сохранилось несколько стихотворных экспромтов Кармена, записанных в Чукоккале, упоминается Кармен и среди посетителей куоккальских сред, которые устраивал Илья Репин у себя в Пенатах. Но тесного общения с Чуковским уже не было, не упоминал о встречах с Карменом в последующие годы и Жаботинский…

Кармен первым из троих ушел из жизни. По воспоминаниям В. Львова-Рогачевского, в 1918 году у него обнаружилась опухоль груди (по другим сведениям — туберкулез), и семья переехала в Одессу, в которой тогда происходила непрерывная смена властей. Кармен занял пробольшевистскую позицию. "Когда наступил 1917 год, — писал О. Семеновский, — у Кармена не было сомнений: Октябрьская революция была его революцией. "Под красной звездой" — так писатель озаглавил вышедший в Одессе сборник рассказов
о первых днях советской власти, предварительно они были опубликованы в красноармейской газете "Красная звезда". Обратите внимание: год издания — 1919-й. Так Кармен стал одним из первых советских писателей". Единственное упоминание о Кармене этих лет удалось найти в одесской газете "Советская власть", где была опубликована заметка "Прогулка детей пролетариата". В ней описывалось, как дети красноармейцев и рабочих "под руководством писателя т. Кармена пошли к морю… и т. Кармен давал им объяснения о значении одесского порта".

Среди множества собравшихся тогда в Одессе писателей позиция Кармена не встречала сочувствия. "С Карменом я теперь не кланяюсь и не буду кланяться", — записал Иван Бунин, об этом разрыве вспоминал позднее и Роман Кармен: "Власть в городе перешла к Советам. Отец ликовал. Как большевистский пропагандист выступал с лекциями, работал в политуправлении 51-й дивизии, активно печатался в советских газетах. Однажды на улице встретил Бунина. Они с отцом были хорошо знакомы, а тот демонстративно отвернулся, не подал руки".

О. Семеновский описал и последние дни Кармена: "Деникинцы, захватившие Одессу, бросили его в тюрьму. В контрразведке требовали: выступить с призывом помогать Добровольческой армии, публично отречься от большевизма, от рассказов, напечатанных в советских газетах, тогда его освободят. Кармен не отрекся.

Его били, истязали голодом, довели до полного изнеможения. Не отрекся. Он вышел из тюрьмы с обострившимся туберкулезом, еле живой, уже обреченный, вышел незадолго до прихода Красной Армии, чтобы вскоре, весной 1920 года, умереть".

Скончался Кармен в апреле 1920 года, вскоре после того, как в Одессе установилась советская власть. Позднее в журнале "Силуэты" была помещена заметка о могиле писателя: "Четыре года тому назад скончался в Одессе популярный в рабочих кругах писатель Лазарь Осипович Коренман, писавший под псевдонимом Кармен. Похоронен писатель на 2-м еврейском кладбище, где могила его почти заброшена. Следовало бы нашим культурно-просветительным органам увековечить память покойного писателя воздвижением на его могиле достойного памятника". Памятник поставили, но само кладбище было снесено в 1970-х годах, а на христианское кладбище напротив перенесли поспешно несколько памятников еврейским писателям, революционерам. Среди них был и памятник Лазарю Кармену.