|
 На главную страницу сайта |
Евгений ПЕРСКИЙ
Зачем об этом рассказывать?
Я помню себя в эпизодах примерно с полутора лет. Я сужу об этом, сопоставляя свои воспоминания с рассказами родителей и близких о тех же событиях, прочно привязанных к календарю. Чем старше (или старее?) я становлюсь, тем отчетливее проявляются в образах эпизоды, ставшие вехами в моем развитии и мироощущении.
Естественно, на какие-то из этих эпизодов наложились воспоминания и представления взрослых, что-то переосмыслено и приобрело новый оттенок, которого, возможно, не было в детстве. Но мне кажется, что, в общем, я сохранил память об ощущениях от происходивших в то время событий.
Мы были типичной еврейской интеллигентной городской семьей предвоенных, военных и первых послевоенных лет. Реалии советского времени еще не полностью вытеснили в быту и сознании остатки еврейской традиции. Каждодневная жизнь была причудливым, но органичным смешением тех и других. Дедушка и бабушка говорили на идиш лучше, чем на русском, в который вставляли и украинские, и польские слова. Наряду с государственными отмечались, хотя и в урезанном виде, все еврейские праздники.
Я рос в атмосфере любви и взаимопонимания со взрослыми. На нашей улице, возле Конного базара, жили евреи, русские, армяне, цыгане. И со всеми ними, и со своими сверстниками, независимо от национальности, у меня были нормальные дружеские отношения.
И при этом я очень рано ощутил некую грань, отделяющую меня от них, нечто мое, что значительно теснее связывало меня с евреями, чем с другими людьми. Довольно рано я понял, что и у моих армянских, цыганских, русских приятелей имеются аналогичные ощущения. Эти различия практически никак не сказывались в нашем совместном времяпрепровождении.
И тем не менее... Незначительные, на первый взгляд, эпизоды, обрывки разговоров все больше заставляли меня чувствовать свою еврейскую отдельность. Этому способствовала и прямая несправедливость, укоренившаяся в представлениях многих наших даже благожелательно настроенных нееврейских знакомых.
В нашей семье воевали все мужчины призывного возраста. Так же было и в большинстве еврейских семей наших знакомых. Отец вернулся с фронта без ноги. И все же, когда заходила речь о войне, общим местом у обывателей была фраза: "Евреи не воевали. Они отсиживались в Ташкенте". А ведь все наши родственники — старики, женщины и дети — те, кто не воевал и остался в Харькове и других городах, были уничтожены немцами во время оккупации.
В 1952 году отца вместе с другими евреями, занимавшими в городе ответственные посты, посадили за космополитизм.
Все вместе взятое привело к тому, что очень рано, задолго до школы, я вначале ощутил, а затем совершенно бесповоротно понял: я еврей — со всеми вытекающими из этого последствиями.
Думаю, что история становления моего еврейского самосознания довольно характерна для большинства детей моего возраста из городских еврейских семей 50-х годов в СССР.
В эвакуации
Я — в огороде. Девочка Рита пальцем выковыривает из красного блестящего помидора мякоть. Вообще-то, нам нельзя это делать. Мы — эвакуированные. Наши мамы, мои бабушка и дедушка — тоже. Все остальные — хозяева.
Мы живем в комнате, в которую со двора нужно спускаться по ступенькам. Возле двери окно. Оно на уровне земли. Когда мимо проходит хозяин, видны только его сапоги.
Это город Фрунзе, столица Киргизии. Нас привезли сюда из другого города, Харькова, потому что туда пришли немцы. Так мы стали эвакуированными.
У меня нет папы. Он погиб на фронте. Мама получила похоронку. А у Риты папы не было никогда. Это — лучше. Зато на стене над нашей с мамой постелью висят папины карманные часы. Он оставил их маме, когда ушел на фронт. Перед сном мама заводит их и разговаривает с ними. Я тоже рассказываю им, что было днем.
* * *
Во двор заходит военный на костылях. Он без ноги. У него один сапог. За спиной мешок. Это — папа. Ему оторвало ногу на Ленинградском фронте. И контузило. Поэтому он полгода не разговаривал. Взрослые говорят, что в первые месяцы войны была большая неразбериха. И папу сочли погибшим. А он ничего не мог объяснить. И это не один такой случай.
Сначала я не знаю, зачем мне папа. Но потом вижу, что с ним нам лучше. Раньше кипяток нужно было брать у хозяев. Это не всегда можно было сделать. Теперь у нас всегда есть кипяток. И на каждого — тарелка. И черное радио. Тоже почему-то тарелка. По радио передают новости с фронта. Когда немцев побеждают, это передает Левитан.
Если выйти со двора, то прямо за воротами вдоль улицы течет вода. Это называется арык. А за ним по дороге на повозках и ишаках едут люди. Ишаки очень громко кричат. Раньше мы с Ритой очень боялись ишаков. А один раз, когда мы с ней вышли за ворота, там стоял верблюд. Он на нас плюнул и попал в Риту. Ритина мама попросила у хозяев кипяток и долго ее мыла и ругала. А хозяин смеялся над ними.
И мы перестали ходить на улицу.
Папа пошел в военкомат и взял нас с собой. И почему-то с ним нам не было страшно на улице.
Теперь папа работает в военкомате. Он следит за тем, чтобы жены и дети погибших солдат получали пайки. Иногда к нам во двор приходят женщины и жалуются папе, что кто-то украл у них помощь. И папа наказывает воров.
А мама работает билетером в открытом кинотеатре. Там показывают кино про Павку Корчагина. Большие мальчишки, которые смотрят кино с деревьев возле ограды, зовут маму Павкой. Папа говорит, это потому, что она тонкая и с огромными глазами.
* * *
Левитан передал по радио, что наши выгнали немцев из Харькова. Скоро мы туда поедем.
Язык идиш
Мы живем в Харькове. Мы ехали сюда на поезде. Очень долго. В нашем вагоне было много женщин и детей. И старух.
А взрослых мужчин совсем мало. Только инвалиды. Как мой папа.
В вагоне мало места. Нужно почти все время сидеть на полке. Зато поезд часто останавливается. Если это станция, все бегут за кипятком. И мама иногда берет меня с собой. А на одной станции я увидел Риту. Она стояла возле кранов с кипятком. И я понял, что скучаю по ней. Я побежал и обнял ее. И закричал: "Рита, Рита!". А это была совсем чужая девочка. Я стал плакать, и мама увела меня.
* * *
В Харькове мы живем в очень большом доме. Наша квартира на втором этаже. Туда нужно идти по лестнице с перилами. Она очень красивая. Я, когда ее увидел, подумал, что это дворец, как в сказке.
Но дедушка сказал: "Нет. Раньше это был дом харьковского казенного раввина". А бабушка сказала: "Нет, это была канцелярия раввина. А дом раввина дальше по улице". А мама сказала: "Нет, это не дворец. Это просто красивый дом. В Харькове таких много".
Мама говорит, что наша квартира — коммуналка. В ней очень много комнат — целых пять. Еще кухня, ванная, уборная и коридор. В каждой комнате живет семья или две. В кухне — тетя Поля с Верой. Вера большая, она скоро пойдет в школу. Но мы с ней все равно играем. Она меня не прогоняет. А в коридоре спит Матвеевна. Потому что люди вернулись из эвакуации, а им негде жить. У некоторых дома разбили немцы, а у других квартиры захватили чужие люди. У нас тоже. Поэтому таких, как мы, пускают к себе родственники или знакомые. Так что мы живем здесь временно, пока наш дом не освободится.
* * *
Бабушка позвала меня: "Геник, ким агер!".
А мы с Верой во дворе играли в жмурки. Это очень интересная игра. Никогда не знаешь, кто где спрятался. Мне не хотелось домой, и я спросил бабушку: "Зачем?". Она говорит: "Гэй эсен".
Тут тетя Поля как закричит: "Верка! Домой, ужинать!".
Мы побежали, и Вера спрашивает: "Тебе что бабушка сказала?".
— Есть позвала.
— А я ничего не поняла.
Я ел и все думал, почему Вера бабушку не понимает? Такое и раньше было.
Вечером папа мне рассказал, что разные люди на разных языках разговаривают. У нас дома говорят на русском и на идиш. Потому что мы евреи. А идиш — это еврейский язык. А у Веры — только на русском. Потому что Вера с тетей Полей русские. Поэтому я бабушку понимаю, а она — нет.
А я и не знал, что два языка понимаю.
Мезуза
К папе пришли Николай Васильевич и Сема. Это его друзья. Они тоже воевали, а сейчас идут помогать папе забирать нашу квартиру. Мы с мамой тоже пойдем с ними.
У папы штанина на той ноге, которой нет, завернута вверх и под поясом пристегнута двумя булавками. А у Николая Васильевича рукав пиджака от той руки, которой нет, засунут в карман и тоже заколот булавкой. Но он и одной рукой поднимает меня за пояс и крутит вокруг себя. А у Семы есть обе ноги и обе руки. Но он все равно инвалид. Контуженный в голову. Он вдруг может упасть и потерять сознание. А потом встает. Но долго молчит.
Когда я иду с папой, я всегда держу его за костыль. У костыля нет колена, и он не сгибается. Поэтому папа раскачивается и подпрыгивает. И ему нужно помогать.
Раньше мама говорила: "Не цепляйся за отца. Ты мешаешь ему идти". Но папа сказал: "Нет, он мне помогает".
* * *
От нашего дома улица спускается к реке. Она называется Харьков. Как город. Мы подошли к ней и перешли через мост. Он деревянный, шатается, и сбоку из воды торчат бревна. Это сваи. Папа сказал, что раньше на них стоял другой мост. Его взорвали. А сваи остались.
За мостом была большая улица. Николай Васильевич спросил: "Эта та самая Московская?". А папа сказал: "Проспект Сталина. Здесь они и шли. Все, кто остались. Много тысяч. Много часов. Много дней. До самого ХТЗ".
Все замолчали.
И я не спросил, что такое ХТЗ.
А потом мы подошли к папиному и маминому дому. Он длинный, в нем один этаж, много окон и посредине крыльцо с высокой дверью. Возле крыльца стояла женщина. Женщина сказала: "Здравствуй, Фима. Вот, слава Б-гу, встретились".
Папа сказал: "Здравствуй, Пашенька. Ну, что тут у нас?".
Женщина сказала: "Квартира пустая. Здесь Мареничи с Мурмыловской жили. Как Ида с ребенком уехала, так они и вселились. А как узнали, что ты приехал, сразу сбежали. И имущество все растащили".
Папа сказал: "Ну, войдем. Посмотрим".
* * *
За дверью был коридор, а в нем еще две двери — во двор и в комнату. Она была большая, а за ней еще одна, совсем маленькая. И везде — всякие обломки, куски стульев, разные железки, и вообще, мусор.
Николай Васильевич сказал: "Ну и ну. Ничего не оставили". Сема сказал: "Обойдем соседей. Все вернут". Папа сказал: "Книг жалко. Библиотека хорошая была. Еще дед начал собирать".
Мы стали убирать. Я относил деревяшки во двор, и когда шел обратно, на раме двери в комнату увидел косую полоску. Вокруг нее было грязнее и темнее, а она чище и светлее. И я спросил у папы, что это.
Папа сказал: "Здесь была мезуза. Ее прикрепляют у входа в еврейский дом. Это такая коробочка, в которую вкладывают специальную бумажку с благословением. Мезузу, которую оторвали отсюда, прибил папа моего папы — твой прадедушка, когда купил этот дом".
* * *
Мы вышли и сели на крыльце. Мы отдыхали, и мама дала нам хлеб, намазанный повидлом.
Елка
Название маминой работы очень трудное — "Облмногопромсоюз". Я все не мог его выговорить.
Мама говорит: "Геник, хочешь пойти ко мне на работу? Там нам дадут елку и подарок, и ты поможешь мне их нести. Только ты должен научиться выговаривать "Облмногопромсоюз". Тогда все, кто спросят тебя, где работает мама, будут говорить: "Какой умный мальчик!". Мне будет приятно и за тебя не стыдно".
Я говорю: "Хочу".
Я уже много знал про мамину работу. Там были тетя Оля Кучеренко и тетя Рая. Тетя Оля ничего не делала, но ее все боялись, потому что она сексотка. А тетя Рая работала больше всех, но ее не переводили на старшую должность, потому что она безответная, и кто везет — того погоняют.
А когда у тети Раи вытащили на базаре хлебные карточки, все отдали ей немного своих карточек, только тетя Оля ничего не дала.
Карточки — это очень важно. Потому что, даже если у тебя есть деньги, ты все равно ничего не можешь купить без них. Ни хлеба, ни сахара, ни масла. Ничего.
Мы с бабушкой все время учились выговаривать "Облмногопромсоюз". Бабушка говорила, а я повторял. Потом я говорил, а она поправляла. Сначала у меня ничего не получалось. А потом вдруг получилось и стало получаться каждый раз.
Я сразу стал маму спрашивать, когда мы пойдем за елкой. Она говорит: "Перед Новым годом".
Я спросил бабушку, что такое "Новый год". Она мне рассказала, что когда проходят зима, весна, лето и осень, снова наступает зима. Это и называется "Новый год". И все радуются и устраивают праздник. Потому что сейчас война, и каждый прожитый год — это счастье.
* * *
У мамы на работе в конце коридора была большая куча из елок. И какой-то дядя каждому, кто подходил, давал одну елку. Маме тоже дал, и мы пошли к ней в комнату. Там было много столов, а на самом большом много бумажных пакетиков, на которых нарисованы Деды Морозы. Мама рассказывала, что этих Дедов Морозов рисовали женщины после работы. Но больше всех нарисовала тетя Рая.
Мама показала на женщину, которая сидела за столом, и сказала: "Это тетя Оля. Иди к ней. Она даст тебе подарок". Я испугался, но пошел. Тетя Оля на вид была совсем не страшная. Она меня сразу спросила, как называется мамина работа. Я говорю: "Облмногопромсоюз".
Она говорит маме: "Какой у тебя умный мальчик, Ида".
И дала мне пакетик. А в пакетике лежали две мандаринки и конфеты. Не шоколадные. Леденцы. Но это даже лучше. Потому что шоколадную конфету сразу съешь, а леденец можно долго во рту держать, пока он не растает.
По дороге домой мама несла елку, а я подарок. И мы решали, как будем украшать елку. Мы договорились не съедать подарок сразу, а обернуть мандаринки и конфеты в серебряную бумагу и подвесить на нитках к веткам. А съесть их после Нового года.
Серебряная бумага очень красивая.
В нее завернуты шоколадные конфеты и шоколад. Не тот, который в кусках, а который в плитках. Нам с друзьями иногда дают такие конфеты, и мы собираем серебряные бумажки. Но больше всего бумажек мы находим во дворе и на улице. Их нужно разглаживать на чем-нибудь твердом. Мы складываем бумажки в коробки от папирос "Казбек". На улице такую коробку всегда можно найти. У меня почти полная коробка серебряных бумажек.
Мама сказала, что она еще принесет разноцветные стеклянные шарики на елку. А домики и зверей мы сами вырежем из бумаги и раскрасим.
* * *
Когда папа приходит домой, он садится на стул возле двери и снимает с ноги протез. Потом берет костыли и идет в комнату. Мы поставили елку рядом с дверью
и стали ждать папу.
Папа сел на стул и сразу увидел елку. Он посмотрел на маму и спросил:
— Откуда елка?
— На работе дали.
— Зачем?
— Генику на Новый год.
Папа не стал снимать протез. Он поднялся, взял елку, вышел на улицу и бросил ее на дорогу. И сказал:
— Это не наш праздник.
Мама все время смотрела на папу. Она сказала: "Но ведь мы встречаем Новый год". Папа тоже посмотрел на нее и ответил: "Календарный".
* * *
Перед сном мама пришла ко мне и сказала:
— Не обижайся на папу. Наверное, он прав. Я принесла мандаринку и свечку. Мы очистим мандаринку, и пока ты будешь есть дольки, я покажу тебе, как горит в огне эфирное масло из кожуры.
Она зажгла свечку, сняла кожуру, сжала ее и брызнула на огонь. И там вспыхнуло много ярких звездочек.
Я поделился с мамой дольками, а она дала мне побрызгать на огонь.
Я не обижался на папу.
Я радовался, что они с мамой опять говорят одинаково, как раньше.
Как я узнал, что евреине такие люди, как все
Мы с Витей договорились, что мы будем братья. У нас один рост, одинаковые пальто и шапки, мы живем в одном дворе и везде ходим вместе. И во все игры — и в жмурки, и в штандер, и в цурки — играем тоже вместе. А когда к нему или ко мне пристают, мы деремся вдвоем. Так что к нам пристают только большие. И то не всегда.
* * *
Мы сидели у нас на крыльце и играли в солдатиков. Только вместо солдатиков у нас были глазики. Они похожи на жуков: низ плоский, а верх выпуклый. Сами белые, а наверху, посредине, зрачок. На одних черный, на других — синий.
Мама сказала, что это глазики от кукол. Они фарфоровые. Они раньше лежали на складе на кукольной фабрике. Она у нас во дворе. Там делают кукол из опилок. Их прессуют и получаются руки, ноги, туловище и голова. Когда мы стоим у окна и смотрим в цех, работницы дают нам такие головки. Еще некрашеные. Но мы ими не играем. Мы их отдаем девчонкам.
А во время войны в склад попала бомба. И глазики разлетелись по всему двору. И по улицам, которые рядом, тоже. Поэтому сейчас они в земле. Если медленно ходить и смотреть вниз, обязательно увидишь глазик. Потому что он белый, а земля серая или черная. Мы их выковыриваем и чистим.
Они разные. Самые большие — как две копейки — генералы. Как копейка — полковники. Их меньше всего. Средние — другие офицеры. А больше всего таких, как муравей. Это солдаты. Бывают еще совсем маленькие. Мы их называем кадеты. Те, у кого зрачок черный, — танкисты и пехота. А с синим зрачком — летчики.
С глазиками играть в войну даже лучше, чем с настоящими солдатиками. Больше родов войск. И армия может быть большая. Сколько найдешь глазиков — такая у тебя и армия.
* * *
Мы с Витей выстраивали войска. А мимо шли тетя с мальчиком. Он был больше нас. Может, даже уже в школу ходил. Они, наверное, с базара шли. Тетя корзины несла, а мальчик — бидончик с керосином. Тетя корзины поставила, показала на меня
и говорит мальчику: "А это какой?".
Мальчик говорит: "Наш".
А тетя говорит: "Нет. Наш — это другой". И показала на Витю.
Опять на меня показала и говорит: "А это — жиденок".
Потом корзины подняла, и они дальше пошли.
Я Витю спросил: "Что такое жиденок?"
А он говорит: "Не знаю. Надо у взрослых спросить".
А дома, кроме бабушки, никого нет. Все на работе. Мы к ней пошли.
Бабушка нам рассказала, что "жид" — это ругательное слово на евреев. Так говорят неевреи, которые думают, что евреи не такие люди, как все, а хуже. Только это глупости. Евреи такие же, как русские, украинцы, грузины, китайцы и люди всяких других национальностей. И главное — это какой сам человек. Вот, например, Сталин — грузин, а он вождь всех наших народов, и евреев тоже. А Гитлер — немец, но он фашист и самый плохой человек на Земле.
* * *
Мы обратно пошли, и Витя говорит: "Тетка — дура. Вот мы с тобой братья. Как это — я наш и такой, как все, а ты — не такой и не наш. Так не бывает. Давай дальше играть".
А мне играть расхотелось. Я пошел домой и стал думать: "Почему это тетка на меня мальчику показала, а не на Витю?".
Марки
Папа очень хорошо играет в "снайпера". Он у меня всегда выигрывает. Когда он щелкает по своей шашке — обязательно сбивает мою. И почти никогда не мажет. Я даже начал обижаться.
А папа говорит: "Ничего, сынок. Вырастешь — и будешь меня обыгрывать. И вообще, кроме "снайпера" есть много других интересных дел. Я, когда был маленький, собирал марки. Они пропали во время войны вместе с книгами. Давай будем собирать коллекцию?".
У нас на улице все большие мальчики собирают марки. Марки для коллекции очень красивые. Они совсем не похожи на те, которые наклеивают на письма. Эти марки бывают большие, и на них нарисованы цветы, животные, самолеты, машины, и даже самые настоящие картины.
Я говорю: "Давай. А как?".
Папа говорит: "Проверим протез и пойдем на базар. На толкучку. Там и посмотрим марки".
* * *
Раньше папа ходил на костылях. Потом на инвалидном заводе ему сделали протез. Протез похож на настоящую ногу. У него деревянная ступня, голень из толстой фанеры и бедро из твердой кожи. В него папа вставляет остаток своей ноги — культю. Все части протеза поворачиваются на подшипниках и скреплены длинными блестящими стальными полосами. Протез очень большой, тяжелый и часто ломается. Поэтому папа каждое воскресенье осматривает его и починяет. Я всегда помогаю. Приношу ключи, масленку, тряпки, держу и подаю винты и гайки.
Теперь папа ходит с палочкой. Если не знать, что у него нет ноги, ни за что об этом не догадаешься. Просто человек хромает. Протез растирает культю до крови. Но папа все равно радуется. Говорит, что теперь он как все люди — на двух ногах. Я тоже радуюсь.
А мама сказала, что не это главное. Главное — это то, что папа жив, и мы все опять вместе.
* * *
Наш базар называется "Конный". Он совсем близко от дома. Рядом с ним — толкучка. Она так называется, потому что там все толкаются. Иначе нельзя. Туда приходят, чтобы продать или купить что хочешь. Места там мало, а людей много, и очень тесно. И чтобы найти покупателя или продавца с нужной вещью, приходится проталкиваться сквозь толпу. А карманники толкаются специально, чтобы было незаметно, как они лезут в карман или в сумку.
Там вообще много всяких жуликов. Возле толкучки всегда играют в "ремешок" и "наперсток". Прямо на земле. Я сколько ни смотрел, ни разу не догадался, под каким наперстком шарик. И в какую из двух петель свернутого ремня нужно всунуть палец, чтобы он оказался внутри развернутого ремня, тоже ни разу не угадал. По-моему, в эти игры вообще нельзя выиграть.
Еще там много рядов с продавцами. Они сидят на маленьких табуретках или на ящиках. А некоторые — на корточках. А вещи перед ними разложены на подстилках. На них были раскрытые альбомы с марками и марки в разных коробочках, а у некоторых продавцов марки лежали просто в кучках. Непонятно, что выбрать. Я, если бы можно было, все это б купил. Но больше всего нам понравилась тетрадка в клеточку. Она была не тоненькая, в каких пишут в школе, а толстая, в твердом коричневом переплете. Наверху страниц чернилами были написаны названия стран. И каждая марка была обведена рамочкой.
Мы пришли домой и стали рассматривать марки. Некоторые были приклеены к листам тонкими бумажками, а другие — мякишем из черного хлеба. Так приклеивать марки нельзя. Потому что когда мякиш высыхает, он может потрескаться и испортить марку — помять ее или даже порвать. И несколько марок уже покоробились. Мы решили отпарить марки, приклеенные мякишем, и распрямить их. И тут папа говорит: "Посмотри на эту марку. Знаешь, кто это?".
На марке был портрет военного в не нашем кителе. У него были маленькие усики и маленькие глаза. И на лбу — чубчик. Я спросил, кто это. Папа говорит: "Это Гитлер. Даже его изображений не должно быть. Мы сожжем эту марку".
Папа взял блюдце и сложил на нем из спичек четырехугольник в два ряда высотой.
Положил на него марку и поджег ее. Марка загорелась, ее углы завернулись, потом огонь погас, она почернела и распалась на кусочки. Папа взял эти кусочки и сгоревшие спички между большим и указательным пальцами и растер их. Он оторвал кусок газеты и смел на него пепел. Потом открыл в окне форточку и сдул пепел на улицу. И тот как-то незаметно исчез.
* * *
Я сначала хотел спросить папу: а если бы на войне он поймал живого Гитлера, он бы его тоже сжег? А потом мне почему-то расхотелось спрашивать. Я и у мамы не спросил. И у бабушки с дедушкой — тоже.
И Вите про то, что мы сожгли марку с Гитлером, я не рассказал.
Маца
Когда дедушка пришел с работы, бабушка сказала: "Нахман, скоро Пейсах, а у нас нет мацы. Посмотри в своем календаре, сколько дней осталось до праздника".
Дедушка сказал: "Ровно неделя".
Маца — это такие тонкие большие коржики. Дедушка рассказывал, что раньше евреи жили не здесь, а в другой стране — в Египте. Египетский царь — он называется фараон — был такой, как фашисты. Он хотел убить всех еврейских детей. Тогда евреи взяли детей и ушли в пустыню. Там было мало еды. Они ели мацу, которую делали из манны. Манна — это не манка, из которой варят манную кашу. Это зерна, которые растут в пустыне. У нас их нет. Поэтому у нас мацу делают из муки. Я ее уже раньше ел. Она хрустит, как сухарики.
* * *
Утром бабушка пошла к тете Сарре рыжей на Власовскую и взяла меня с собой. У тети Сарры есть сын Миля. Он уже большой, очень умный, и хотя заикается, учится на одни пятерки. Когда Миля совсем вырастет, он будет адвокатом или профессором.
Мы с ним дружим. Его папа — дядя Боря. Он военный интендант. Поэтому у них в доме все есть. Дядя Боря приносит Миле много книжек. Миля показывает мне картинки и рассказывает, о чем там написано. Самое интересное — это про путешествия. Я умею составлять из букв слова, но читать по-настоящему у меня еще не получается. Когда я вырасту такой, как Миля, я сам прочту все эти книжки. Миля мне их даст. Он обещал.
* * *
У тети Сарры сидели тетя Хана и тетя Лиза-конфетничиха. Тетя Хана очень красивая. Она высокая, у нее длинные черные волосы и черные глаза. Она всегда спокойная, не суетится, как тетя Сарра, и не кричит, как тетя Лиза, когда разговаривает. Мама говорит, что она величавая. Я думаю, царицы такие, как она. А с ее дочками я не дружу и не играю. Они много о себе воображают и сильно задаются.
А у тети Лизы детей нет. У нее есть муж дядя Лева. Он без ног. Он приехал с войны, привязанный ремнем к доске. К ней вместо колес приделаны подшипники. Дядя Лева, когда едет, отталкивается от земли дощечками, в которых продырявлены дырки для пальцев. Они с тетей Лизой варят ириски и дают их большим мальчишкам продавать на базаре. Ириски должны блестеть. Так их лучше покупают. Поэтому мальчишки их облизывают. Не сильно. Слегка. Мне тоже иногда дают облизать.
* * *
Тетя Сарра спросила: "У кого будем печь?".
Тетя Лиза говорит: "У Этель. У нее самая лучшая духовка".
Тетя Сарра опять спрашивает: "А кто будет дежурить?".
Тетя Лиза отвечает: "Мужчины".
Тут тетя Хана говорит: "Мужчины — это подозрительно. Пусть будут дети, — и спрашивает бабушку: — Этель, когда к тебе приходить?".
Бабушка говорит: "Приходите утром, когда все уйдут. И все с собой приносите".
* * *
Я удивился и спросил бабушку, зачем ей печь вместе с женщинами? Ведь все самое вкусное она печет сама, даже без мамы. И медовики, и маковки, и коржики, и наполеон.
Бабушка говорит: "Я одна не справлюсь. Мацу нужно испечь для нескольких семей. И сделать это нужно быстро. Ты нам тоже должен помочь. Милиция не любит, когда пекут мацу. Вы с Милей будете гулять возле дома. И если увидите милиционера или просто чужого, который идет к нам, прибежите и предупредите. Сначала подежурите вы, а потом тети Ханины девочки".
Мы с друзьями милиционеров боялись. Их на улице называли по-разному — легавые или мусора. У них на Плехановской было 8-е отделение, а на базаре — подотдел. И они туда водили преступников — воров и нищих, и пьяных, и тех, кто подрался. Большие мальчики говорили, что если попасть в милицию, то тебя будут бить. Это называется — "пятый угол". И я очень испугался. А вдруг и меня заберут в милицию?
* * *
Тут бабушка спрашивает: "Геник, у тебя есть колесико от часов?".
У меня было два колесика. Они желтые, с зубчиками по краю. Одно, поменьше, с осью, а у того, которое побольше, посередине отверстие. Я нашел их во дворе, возле стены дома, в который попала бомба. Там, если искать, можно найти много всяких интересных вещей. Я один раз нашел портсигар. У него внутри еще папиросы были, прижатые резинкой. Портсигар был грязный и весь в земле. Но Ленька из четырнадцатого номера все равно его отобрал.
Я говорю: "Есть".
Бабушка говорит: "Ты видел на маце дырочки? Их делают таким колесиком. Только его нужно прибить к палочке, чтобы было удобно катать по тесту. И ты тоже сможешь делать дырочки".
Я сразу побежал в сарай к дяде Тиме.
У него там мастерская — доски, верстак и пила, и рубанок, и все инструменты. Дядя Тима — столяр. Он у них в комнате сам всю мебель сделал.
Дядя Тима прибил большое колесико тонким гвоздиком к круглой палочке. Такой, как у флажка на Первое мая. Колесико вокруг гвоздика легко крутилось.
И я побежал его бабушке показывать.
* * *
Мы с Милей стали гулять возле дома между воротами во двор и нашей дверью. Миля рассказывал мне, как Робинзон Крузо увидел у себя на острове след чужой ноги. И страшно испугался. И вдруг говорит: "Ты не бойся. Ты — маленький. Тебе ничего не сделают".
И я понял, что ему тоже страшно.
Потом пришли Софа и Фира и отпустили нас.
* * *
Дома мы начали продавливать часовым колесиком дырочки на раскатанном тесте. А нам дали отрезанные от испеченных коржиков подгоревшие краешки.
Женщины завернули готовую мацу в чистые наволочки, уложили их в сумки и ушли. И я спросил бабушку, почему мы должны бояться, что милиция накажет нас за мацу. Бабушка сказала: "Ты еще слишком маленький, чтобы понять. Просто знай, что так оно есть. А завтра мы с тобой отнесем мацу еще двум семьям".
И я пошел спать.
(Окончание следует.)
