(Окончание. Начало в № 553.)
ФРАГМЕНТ 2.
СЕРГЕЙ КАЗИМИРСКИЙ
Сережа жил на Пересыпи, довольно далеко от школы. Там же — еще несколько ребят (помню А. Голубова и Г. Иттера). Из них только Гарик Иттер окончил школу с нами. Сережу я не помню с восьмого класса. Перешел в другую школу? Пошел в техникум, в ремесленное училище? Это был милый худенький мальчик с выпуклыми, выразительными и всегда голодными глазами, одетый в дерюгу, но всегда подчеркнуто выглаженную, одежда аккуратно зашита, заштопана. Суждения его поражали нестандартностью, в нем чувствовался талант, разговоры с ним побуждали и собственные мозги мыслить глубже, доходить до сути. Часто мы шли из школы вместе — нам было по пути. Я затаскивал его домой и пытался поделиться обедом. Холодильников тогда не было, обед в мисках мать оставляла на столе, я их ставил на газ, грел и ел. Серега никогда и ничего не соглашался есть, кроме хлеба, ел его медленно, переставал слышать мою болтовню, посасывая разжеванное, получая видимое удовольствие и доставляя его мне. Как-то после праздника гурьбой шли по улице Короленко и хвалились тем вкусным, что ели вечером 1 Мая и что на "маевке" второго, на природе, у берега моря. Было общепринято второго мая большими компаниями с сумками, бутылками, примусами ехать в трамвае, тащиться с обрыва вниз, к морю, расстилать коврики, подстилки, расставлять яства. И начиналась "маевка", в купальных костюмах, весело и раскованно.
И чей-то вопрос: "А ты, Серега?" И тут он в очередной раз заставил отвалиться наши челюсти: "Мне в праздник дали две буханки хлеба, я сел и съел их — вот это удовольствие! Зачем колбаса, котлеты, селедка, конфеты, когда хлеб и сам вкусный, да еще от пуза?! Хорошо!"
Был я раз у него дома. Запомнилась большая даже не полу-, а темная комната — железки, инструмент, паяльники, приборы и фигуры, сверлящие, пилящие, паяющие. Отец и братья были такими же сумасшедшими самородками. Мы вышли. Сережа: "Пошли в котельную, там щит ломают". Пошли. Он подобрал большой амперметр с расколотым пластмассовым корпусом, затоптанный, с деформированной шкалой. Через полгода — задание по физике: всем изготовить какой-нибудь прибор. Большинство ребят принесли гайку на шнурке (отвес) или пробирку с водой и пробкой (ватерпас). Сергей принес действующий, отлично отреставрированный амперметр с открытым механизмом, огромной шкалой — всё из деталей того, из котельной. Амперметр ушел от школы на районный смотр, Сережа — в другую жизнь. Осталось лишь грустное воспоминание.
ФРАГМЕНТ 3
Ушел в другую жизнь и Юра Кириченко. Надеюсь, не в худшую. Он — сын секретаря Одесского обкома ВКП(б)У А.И. Кириченко. Их усадьба — большой двухэтажный дом и обширный асфальтированный двор с милиционером в будке рядом с воротами — примыкала непосредственно к школе. Окно нашего класса (седьмого) выходило на крышу их гаража, и Юрик иногда ходил домой через окно. Иногда из выпендрежа, иногда вынужденно — на улице обещали поколотить. Был Юра очень крупным парнем — высоким и широким в плечах. Вел себя, как и положено сыну хозяина города и области. Как-то перекличка на уроке географии, Юра повернулся спиной к учительнице и на двукратный ее зов: "Кириченко!" — не отвечал, на что-то обиделся. Учительница заметно растерялась, даже испугалась.
Учился он посредственно, может, чуть хуже. Когда через несколько дней он отвечал на уроке географии, по нашим оценкам, на три с минусом, учительница, всех огорошив, спросила у класса: "Ну, что поставить Кириченко?" Мы, опустив головы, озорно и нагло пробубнили: "Четыре", — хотя уверены были, что поставит "три". "Ну что вы, ребята, конечно, "пять". Он ведь подклеил карту".
У акул (или китов) есть небольшая рыба-спутник, рыба-лоцман. У огромного Юры был свой лоцман — маленький Вадик Выходец. Они сидели за одной партой и, казалось, были неразлучны. На переменах они изображали джаз, то есть орали дикими голосами, отбивая ритм. В те годы на это никто бы не решился, но только не Юра. Мы, дети сурового времени, на все это смотрели философски — не одобряли и не порицали. Что позволено Юпитеру…
В шестом классе начиналась геометрия, и летом, получив учебники, я с интересом прочитал половину "Геометрии". Увлекли треугольники, квадраты, окружности с дугами и хордами, леммы, теоремы. Учителем математики была незабываемая Рива Ефимовна, крупная женщина с грубым голосом, в мужских туфлях 41-го размера. Учителем она была дивным. На каждом уроке она вовлекала нас в игру. Рисовала прямоугольник, угол, трапецию — то, что было материалом урока, и, будто не зная названия, спрашивала: "Кто скажет, что на доске?" Желающие ответить тянут руки. Наконец, кто-то правильно ответил — допустим, ромб. Тогда: "Какими он, по-вашему, обладает свойствами?" Опять отвечают желающие, выясняют, что у ромба четыре стороны и что все стороны равны. Неутомимая Рива Ефимовна, светящаяся радостной улыбкой (ее увлекала эта игра), соединяла прямой противоположные вершины. Выясняли, что это диагональ. Потом появлялась вторая диагональ. "Кто заметил что-нибудь интересное? Ага, прямой угол между диагоналями. А кто докажет, что он прямой?" Вот тут выходили умники, пыжились, изобретали. Докажешь — пять, не докажешь — садись. "Кто может доказать другим способом?" (Лишь в 9-м классе мы узнали, что есть "изверг", который тому, кто вызвался и не смог доказать теорему своим способом, ставил двойку — пусть все знают: это Арон Рашковский. См. "Тиква"-"Ор Самеах" № 531.)
Так как летом я продвинулся в этой науке, я уверенно отвечал на уроках Ривы Ефимовны. (Кстати, не помню, чтобы ее кто-нибудь назвал Ривой, как это практиковалось.) И она вызывала меня последним. Это все вызывало (по любимому выражению М. Горбачева — через 40 лет) неоднозначную оценку некоторых товарищей. Отличник Гарик Дивинский: "Ясно, он второгодник, давайте дадим ему такую кличку". Не прижилась — очень длинно. А Юра Кириченко, бросив грозный взгляд, приклеил мне прозвище Академик, продержавшееся до восьмого класса, дальше подкрепить его было нечем.
Эпизод. Класс наш — шестой — был у входной двери школы, справа. На перемене мы бегали и скакали в вестибюльчике на несколько ступеней выше входной двери. И вот перед самым уроком открывается дверь, и в школу, пятясь, проникает фигура. Мы раскрыли глаза и открыли рты — не сразу узнали Кириченко: согнут в талии, на лице подобострастность, в глазах лакейский трепет. Кланяясь, он отступил и распахнул дверь. Вошел Вадик Выходец — щеки надуты, пузо вперед (под курткой — сумка с тетрадями). Юрик засеменил впереди, приговаривая что-то вроде "добро пожаловать, не извольте гневаться, прошу сюда, вот у нас Сквира — слон, да, да, настоящий живой слон, это — чучело человека Альмагий Голубов, это у нас академия (обо мне), а вот живой дровосек из мультфильма (Гарька Дивинский)" и т. д., и т. п.
Пятиминутный спектакль прошел при полном молчании зала. Это была импровизация — и мизансцены, и текст. Последнюю реплику: "Прошу вас в сиреневую столовую, откушать чем Б-г послал", — жест рукой в сторону двери класса — не понял Выходец, стоял, как столб. Юрику пришлось развернуть его и крепким пинком вбросить в класс. При этом он вышел из образа, выдал улыбку а-ля Райкин-старший и вместо поклона поднял кулак над головой. Удивил. Талант!
Неожиданно в середине учебного года руководству школы пришло в голову сделать Кириченко старостой класса. А старостой был Ося Вергилис. Он был старше нас на два года, а по жизненному опыту старше лет на пятнадцать. Он прошел гетто и остался жив. Ребенком стоял в шеренге, когда считали и расстреливали каждого пятого, каждого восьмого или десятого. Это был закаленный человек, у него были недетские глаза: в них опыт мужчины, железная воля и доброта — к нам, пацанам.
Наш доблестный директор по кличке Усы был действительно усат, потерял левую руку, говорил с непонятным окающим акцентом. Он выступил (представьте: директор — и на классном собрании) с агитацией за кандидатуру Кириченко, долго силился сказать что-нибудь хорошее о нем — ни дисциплиной, ни успехами в учебе Юра не блистал, и директор отмечал только его участие в драмкружке: мы узнали об этом с удивлением. Директор ключом от кабинета нервно выстукивал дробь на столе и снова и снова повторял о драмкружке. Все педагоги выступили тоже за Юрика. Логическое построение всех выступлений стандартное — должен быть старостой, так как активно занимается в драмкружке. На нас давили полтора часа. Народ безмолвствовал. После чего почти единогласно проголосовали за Осю Вергилиса. Директора всем было жалко, но что поделаешь? Такова селяви, как говорят на Малой Арнаутской.
Не стал Юрий старостой, зато в возрасте 13 — 14 лет прилично водил автомобиль. Однажды он привел нас, четверых одноклассников, к себе во двор и катал по кругу на "Виллисе", довольно уверенно. И когда, накатавшись, мы вышли и стояли у гаража, слушая речи хозяина, вдруг распахнулись ворота — мы замерли. Приехал отец Юры и города Алексей Илларионович, подошел к нам, каждому пожал руку. Юра называл имена и фамилии. Про меня (я смутился) сказал: "Тайх, академия".
И вот продолжение этой истории. Окончив институт, я получил направление в Пензу, на дизельный завод. Я не оформился в отделе кадров, но ежедневно посещал свое рабочее место, отсиживал до обеда и ехал в гостиницу (бывший дом колхозника), где и проживал: завод, вопреки записанному в путевке-направлении, не обеспечивал даже общежитием, и я вел переговоры в Совнархозе о работе в некоем НИИ Авиапрома, где тоже не давали жилья.
И вот в один прекрасный день начальство приказало: всем ИТР — в актовый зал для знакомства с новым директором. Я сразу узнал его — Алексей Илларионович. Это после Киева и Москвы, после звания члена Политбюро. Он произнес краткую речь, в которой, к моему удивлению, усиленно напирал на то, что его освободили от высокой должности не за политические ошибки, а за, скажем так, технически несостоятельное руководство. Лучше бы за политические.
После тронной речи мы подходили по очереди — рукопожатия, широкая демократическая улыбка. Алексей Илларионович заглядывал в карточку, которую подавал кадровик — с анкетными данными. Мне сказал: "О, одессит, Тайх… Тайх?.. Академия?" Вот это удивил! Что значит — профессионал! Видно, выдвигались на высокие посты люди особые, способные не только твердить готовые коммунистические формулы, но и работать по 20 часов в сутки, люди с талантом руководителя, с потрясающей профессиональной памятью, хранящей сотни лиц и имен.
Через два дня я поступил на работу в институт, разрабатывающий огромные ЭВМ для авиации, и до сих пор считаю это большим везением.
В седьмом классе Юрик однажды сказал, что уходит из нашей школы: отца переводят в Киев, в республиканское руководство. Предстояли выпускные экзамены: 11 экзаменов — нынешним школярам такое и не снилось. А мы сдавали. И это никого не удивляло, и не вызывало жалости у высокого начальства, и не считалось подвигом. Однако шуточку отмочила наша дорогая Рива Ефимовна — она не допустила Кириченко к экзаменам по математике. Ахнули все! Ее уговаривали в школе, в роно, ну и выше: "Какой смысл? Подумайте, он ведь уходит! Плюньте, у вас же будут кошмарные неприятности. Из-за чего вы рискуете работой, будущим, пенсией, наконец?" На все эти доводы Рива Ефимовна отвечала басом: "Нет!" Последним с нею поговорил — так рассказывали в школе — вежливый молодой человек, говорил тихим голосом, но хорошо строил фразу, речь его была логичной, доводы — доходчивыми... Она рассмеялась громовым басом: "Как вы считаете, какую оценку он получит на письменном экзамене?" — "Четыре". — "А может, пять?" — "Четыре. Все устные он будет сдавать комиссии оно". На письменном экзамене она с улыбкой, громко — Юрику: "Нет-нет, Кириченко, садись вот сюда — впереди отличник, сзади отличник, рядом тоже". За письменную работу Юра получил четверку.
После этого я встречал его лишь однажды, летом, года через два: он шел по Дерибасовской с Вадиком, как всегда, экстравагантен — рослый школьник в шикарной велюровой шляпе. Это было остроумно.
Владимир ТАЙХ
(Москва).