На главную страницу сайта
Полоса газеты полностью.

СЕМЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

НОВОРОССИЙСКОЕ ДЕТСТВО


(Окончание. Начало в № 580.)

Другое воспоминание связано с бомбежками, которые становились все более частыми. Бабушка ушла на базар, закрыв меня на ключ. Воздушная тревога застала ее на обратном пути, и как она ни молила, ни просила, ее загнали в бомбоубежище.
А я дома одна. Вначале я влезла на широкий подоконник в кухне и припала к окошку, крест накрест заклеенному полосками газетной бумаги. И вот сквозь стеклянный треугольник я увидела гроздья падающих бомб. Они медленно стекали, как черные слезы из голубого небесного глаза. Только исчезли они из поля зрения, как послышались тяжелые взрывы. Наш дом вздрогнул, задребезжала посуда на кухонной полке, из комнаты донесся звон разбитого стекла.
Я сползла с подоконника и забилась под мамину кровать. Там меня и нашла бабушка, прибежавшая после отбоя.
Однажды в декабре у нас остановились на постой четверо молодых военных. Они направлялись на Керченский фронт. Им стелили на полу. Помню запах кожи и овчины. Они провели у нас несколько дней. В первый вечер один из них угостил меня куском белого хлеба с маслом. Я еще не успела забыть его вкус. До войны бабушка часто давала мне и соседской девочке по ломтю пушистого белого хлеба с маслом, а сверху посыпала крупным сахарным песком. Получалось лакомство. Девочка была немая, и дворовые мальчишки, не получившие угощения, бросали ей на хлеб кнопки, которыми был щедро усеян наш двор: во дворе была мастерская, где их штамповали. Девочка начинала беззвучно плакать, а я кидалась за помощью к бабушке, но злобные мальчишки, разумеется, тут же исчезали.
Выяснилось, что имя молоденького офицера, угостившего меня, — Андрей. Бабушка, обратившись к нему, назвала его Андрюшей. Я тут же вскинулась: "Андрюша! А где же твоя гармошка?!". Он засмеялся, а я, встав в позицию артистки-певицы, заверещала:

Пой, Андрюша, так,
чтоб среди ночи
Промчался ветер,
кудри шевеля!
Пой, играй,
чтобы ласковые очи,
Не таясь, глядели на тебя!

Это была любимая песня довоенных лет, ее пела Клавдия Шульженко, она звучала во всех дворах, и у нас крутили эту пластинку, по словам бабушки, до одурения. Я ее выучила назубок и до сих пор помню. Авторитет постояльца в моих глазах очень вырос. Не из-за куска вкусного хлеба, нет. Он был человеком из песни, первым живым Андрюшей на моем пути. Правда, русые кудри его были коротко острижены.
Накануне отправки лейтенанты попросили разрешения устроить прощальный вечер. Выложили из вещмешков хлеб, банки тушенки, рыбные консервы, кусковой сахар. Бабушка наварила большой казан картошки и нажарила лука, которым ее пересыпала. Дед вынул из своих запасов бутылек вишневой настойки. Ребята вскоре запели. Начали с "Каховки", вспомнили "Три танкиста" и "Дан приказ: ему на запад", а потом завели патефон, и мама поначалу танцевала с каждым из четверых по очереди, а потом сбегала к соседям Галушкиным и вернулась с двумя их молодыми дочками, которые любили меня и часто брали к себе в застолье. Жили они беднее нас, и разносолов там не было, но я уминала у них все подряд — щи, кашу: в гостях оно, как известно, веселее, а я росла хоть и серьезной, но общительной девочкой.
В этот вечер налета не было, и молодежь веселилась вволю. Крутили модное танго "Утомленное солнце". "Кукарачу" сменяла "Рио-Рита". А я все просила повторить "Брызги шампанского". Пристрастие к этой пластинке я проявила с момента появления в доме патефона. Название шипучего искристого напитка я произнести тогда не смогла, и в доме мелодию до сих пор объявляли в моей младенческой транскрипции: "Брызги шампаника!". В конце концов, я уснула на маминой кровати в кухне, а когда проснулась, дома была лишь бабушка.
Какова дальнейшая судьба наших молоденьких постояльцев? Вряд ли кто уцелел из этой четверки. Севастополь еще держал оборону, и десантники, отбросив врага с Керченского полуострова, оттянув на себя крупные силы армии Манштейна, помогли севастопольцам продержаться до июля 42-го, но и сами полегли.
Где-то там, рядом с этими молодыми ребятами, бился и мамин двоюродный брат Илья Злотник из Бердянска. Там он жил с родителями до войны, там окончил техникум. В семейном альбоме осталась его фотография. Красивый юноша с тонкими чертами снят вполоборота. Открытая доверчивая улыбка. Белая рубашка схвачена широким галстуком, серый пиджак. Он смотрит вдаль. Смотрит, но не видит того, что его, что всех нас ждет. Иногда лучше не знать. Родители получили похоронку: их единственный сын погиб 1 января 1942 года в Керченском прорыве. Ему не было еще двадцати.
Среди запомнившихся сцен — вид горящего порта. Было это июньским вечером 1942-го. Мама, работавшая в КБ порта, находилась более полугода в эпицентре бомбежек. Немец бил по пирсам, по портовым коммуникациям, по кораблям. Убегая утром на работу, она не знала, вернется ли домой вечером.
Весной в нашей комнате появился незнакомый красивый мужчина в морской форме. У него был пистолет. Настоящий. "Баярд" за № 212774. Разоружаясь, он клал его на пианино у ног красавицы-куклы и усмехался: "Слагаю оружие перед дамой". Это был мамин муж. Я предпочитала держаться от него в отдалении, да и он не выказывал интереса. Мне нравилось разглядывать кокарду-краб на его фуражке над твердым лакированным козырьком и считать золотые пуговицы на его черной шинели. Пуговиц было много: два ряда, а счет я уже знала. Мне велели называть дядю папой, но своим папой я-то считала деда. Дед и папа в одном лице. Видимо, для ребенка это вполне допустимо.
Но однажды я все же назвала его папой. В тот день немецкие самолеты налетали на город с интервалом в два часа, а накануне бомбили и ночью. Мама почему-то была дома. Возможно, это было воскресенье. Ближе к вечеру, но еще засветло, она приняла решение укрыться в большом оборудованном бомбоубежище, расположенном от нас достаточно далеко — в подвалах многоэтажного дома. Бабушка идти отказалась наотрез. Деда дома не было, вот уже месяц как он был задействован как сапер-минер и часто работал ночами. Воспользовавшись перерывом между бомбежками, мама отправилась со мной в бомбоубежище. Часа через три в проеме дверей показался мой новый папа. Он уговаривал маму уйти отсюда. Она упрямилась. Тогда он взял меня на руки и зашагал к выходу, мама, схватив сумку с вещами и документами, бросилась за ним.
Уже стемнело, но когда мы сверну ли за угол и оказались на набережной, я увидела море огня. И в самом деле, горело море. Бомба попала в танкер, и горящая нефть растекалась по воде. На фоне этого зарева четко выделялись силуэты пришвартованных и стоящих на якоре кораблей. Они оказались прекрасными мишенями для немецких штурмовиков, которые налетали и налетали. Порт превратился в кромешный ад. У причалов стояли корабли, на которые грузили раненых. Бомбы не щадили никого.
На набережной было светло, как днем. Человек, который должен был заменить мне отца, бежал, держась ближе к домам, окна которых светились багровым отблеском. Он прижимал меня так крепко, что я слышала, как колотится его сердце. Эти толчки, которые я ощущала своим маленьким тельцем, напугали меня сильнее, чем пламя и грохот разрывов. К тому же по стенам, опережая нас, мчалась полусогнутая страшная тень, а за ней скачками — другая, пониже, но тоже черная, с лохматой головой, и я истошно завопила:
— Папочка, я боюсь! Спрячь меня! Укрой!
— Не бойся, девочка! Не смотри туда! Закрой глазки!

…"Закрой глазки!" — так называется еврейская песня, которую я впервые услышала в Германии, в исполнении кельнского французско-немецкого хора. На деревянных скамьях романского храма, имя которому — Большой Мартин, белели листки с текстом песни на немецком. Я ее привожу в своем вольном переводе:

Опусти реснички,
прилетит к нам птичка,
Покружит над колыбелькой
и нырнет в постельку.
Котомка в руке,
дом наш в огне.
Бесприютны мы на земле.

Некому нам помочь,
повсюду — ночь.
Караулят нас страхи,
бросают в дрожь.
Настал для нас
тяжелейший час.
Не ведаем, где свернуть,
куда ведет путь...

Еврейская колыбельная. В ней — тысячелетний опыт гонимого народа. Немцы слушают песню, потупившись: она воскрешает прошлое, которое хочется забыть, она напоминает о вине, от бремени которой хочется освободиться. Кирха переполнена, свободных мест нет. Концерт дается в память о ноябрьском погроме 1938 года. Среди слушателей немало тех, кто помнит этот нацистский шабаш. Другие в ту пору сами лежали в колыбельках, и мамы им тоже говорили: "Закрой глазки!". В огне Холокоста погибли миллионы евреев и сгорел мир местечка-"штетл". Их не вернуть из небытия. Разве только что читать Шолом-Алейхема да разглядывать полотна Шагала. Остались боль и горечь одних и позор и вина других. Но боль и генетический страх отпускают евреев гораздо медленнее, нежели стыд и чувство вины немцев. И каяться, видимо, легче, чем прощать…

Грета ИОНКИС.

Печатается с сокращениями по публикации в сетевом альманахе "Заметки по еврейской истории" — с любезного разрешения
редактора Евгения Берковича.

Полоса газеты полностью.
© 1999-2025, ІА «Вікна-Одеса»: 65029, Україна, Одеса, вул. Мечнікова, 30, тел.: +38 (067) 480 37 05, viknaodessa@ukr.net
При копіюванні матеріалів посилання на ІА «Вікна-Одеса» вітається. Відповідальність за недотримання встановлених Законом вимог щодо змісту реклами на сайті несе рекламодавець.